Всеволод Саввич Мамонтов (1870—1951), младший сын С. И. и Е. Г. Мамонтовых, директор правления Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги в 90-х гг., затем профессиональный охотник, управляющий конным заводом, бракер лошадей, сотрудник милиции; в последние годы жизни служащий Музея-усадьбы Абрамцево. По словам хорошо его знавшего Н. П. Пахомова, В. С. Мамонтов «был донельзя прост в обращении с людьми самыми разнообразными, покоряя их своим внимательным отношением, мягкостью и свойственным ему одному тонким юмором» (Н. П. П а х о м о в. Портреты гончатников.— «Охотничьи просторы». Альманах. Кн. 10. М., 1958, стр. 159).

В нескольких написанных В. С. Мамонтовым статьях и работах он рассказал о культурно-просветительной деятельности своего отца: «Репин и семья Мамонтовых».— «Художественное наследство». Т. 2, стр. 37—50; «Воспоминания о русских художниках. Абрамцевский художественный кружок». Изд. 2. М., 1951; «Частная опера С. И. Мамонтова» (не издано; отдел рукописей ГЦТМ); «Словарь псового охотника» (не издано; Музей-усадьба Абрамцево).

Первую часть настоящего раздела составляет отрывок из книги В. С. Мамонтова «Воспоминания о русских художниках. Абрамцевский художественный кружок». Изд. 2-е. М., 1951, стр. 55—68. Во второй части собраны упоминания о Серове, встречающиеся в дневниковых записях, письмах и беседах Мамонтовых. Часть их не издана и обнаружена в документах, находящихся в различных архивохранилищах.

1. Из книги «Воспоминания о русских художниках. Абрамцевский художественный кружок».

...С каким-то особым душевным трепетом перехожу к воспоминаниям о младшем поколении выдающихся друзей-художников, о В. А. Серове, М. А. Врубеле и К. А. Коровине. Они ведь были почти моими сверстниками. Они были на «ты» уже не с отцом, а с нами. К каждому из них еще живы в сердце моем нежные чувства дружбы и глубокого преклонения перед их яркими талантами. Как-то боязно касаться их памяти, тревожить их образы при иском сознании своего бессилия очертить, как того бы хотелось, их исключительно одаренные натуры.

Валентина Александровича Серова в нашей семье все звали Антоном, да п не только все мы домашние, но и родственники наши и близкие друзья. Как и когда родилось это имя «Антон» — я не помню. В дом наш Серов появился «Тошей», и затем уже Тошу перекрестили Антошей — Антоном. Любопытно подчеркнуть, что сам Серов никогда не протестовал против этого нового имени, и как будто даже любил его, по крайней мере, в память его одного из своих сыновей назвал Антоном.

Первое мое воспоминание о Серове рисует мне его толстым, мешковатым мальчиком лет 10—11, в черной курточке, на которой ярко белеет чистый, выправленный наружу отложной воротничок. Затем вижу его уже учеником 1-й московской классической прогимназии, куда в это время собирались определить моего старшего брата Сергея. Припоминаются первые рассказы приготовишки-гимназиста Серова, уже тогда, в свои отроческие годы, ярко и образно передававшего свои впечатления.

Если Остроухова можно было считать в нашем доме своим человеком, то Серов, попавший к нам в семью почти ребенком, всю свою жизнь был для нас как родной. Недаром он, будучи особенно привязан к моей матери, неоднократно говаривал, что любит ее не меньше своей родной матери¹. Близко дружен был Антон не только с членами нашей семьи, но и с большинством наших многочисленных двоюродных братьев и сестер, с которыми он был с детства на «ты» и сохранил эти близкие отношения до конца своей жизни.

На вид всегда задумчивый, хмурый и суровый, Серов скрывал под этим своим как будто напускным видом редкую живость и веселость нрава. Между тем эта внешняя мрачность никогда не покидала его, и все

свои остроумные и меткие словечки и неподражаемые шутки он отпускал с невозмутимым, неизменно спокойным, хмурым видом.

Я не помню подробностей того, когда и при каких обстоятельствах Серов, вскоре после покинутого им первого класса гимназии в Москве, переселившийся со своей матерью в Петербург, снова появился в Москве— у меня осталось чувство, будто он постоянно проживал у нас. Все, какие ни возьми, наши мальчишеские подвиги неразрывно связаны с Антоном. Когда в одну из абрамцевских² зим мы все поголовно увлекались катаньем с гор на лыжах, да еще с каких крутых гор-то — теперь на них глядеть страшно,— Антон, конечно, был в первых рядах наших, а на устроенных на масленице состязаниях в этом спорте занял первое место. Вернувшись после этого своего триумфа домой, Серов тут же вечером сгоряча нарисовал в большом абрамцевском альбоме превосходные карикатурные портреты всех участников состязаний, замечательно уловив сходство каждого.

Одной весной у нас в Абрамцеве возникла новая увлекательная, но и рискованная забава — катанье по речке Воре на льдинах во время ледохода. Стоя на мосту через Ворю, мы поджидали подплывавшую под него подходящую по величине льдину, спрыгивали на эту льдину и плыли по ней вниз по быстрому течению версты две от того места, откуда Воря после впадения в нее речушки Яснушки становится более широкой. Не доплывая до Яснушки, мы ловили руками ветви густо растущих по берегам Вори ольх, притягивались к берегу и соскакивали со льдины на берег. Один раз эта легкомысленная забава чуть не кончилась серьезной катастрофой. Брат Сергей и Антон — оба наших коновода — вместе спрыгнули с моста на льдину, оказавшуюся уже совсем рыхлой, так что оба они моментально провалились сквозь нее. Хорошо, что глубина Вори в этом месте оказалась не столь велика, и Сергей сразу встал ногами на дно. Бедняга же Антон из-за своего малого роста окунулся с головой и, только повиснув на плечах Сергея, мог выбраться невредимым на берег. После этого случая катанье наше на льдинах было властью родительской прекращено, по крайней мере, я не помню, чтобы оно возобновилось следующей весной.

Серов страстно любил лошадь — этот венец создания, по словам арабов. При всяком удобном случае рисовал он ее с натуры, а нет—так из головы. Любя лошадь всем сердцем, он всесторонне «чувствовал» ее, почему на всех его рисунках и картинах она так прекрасно, безукоризненно изображена. Часто Антон устраивал себе особое забавное удовольствие: возьмет, бывало, лист бумаги, карандаш и заставляет поочередно каждого из присутствующих нарисовать лошадь в каком тот желает виде и положении. Некоторых он ставил в тупик своей просьбой, и рисунки получались у большинства невероятные, а Антон, бывало, радуется и от всей души хохочет³.

IB верховой езде Серов был нашим неизменным спутником, а в начале и руководителем. Чаще всего ездил он на Узелке, маленьком, шустром и нарядном жеребчике, очень подходившем ему по росту. Сохранился отличный фотографический снимок Антона верхом: героем, подбоченясь, сидит он в полосатом жокейском пиджачишке на любимом своем Узелке. Отец⁴ как-то привез из Англии каждому из нас, мальчиков, и Антону, конечно, в том числе, по фланелевому жокейскому полосатому пиджаку, причем каждому своего цвета: у Серова он был белый с синими полосами.

Трогательно дружил он с моими сестрами, которые были много моложе его и при этом удивительно добродушно переносил всячески их проказы. А они чего только не вытворяли со своим другом Антоном. Только, бывало, усядется он спокойно на большом диване, — а при своем маленьком росте он не доставал ногами до полу, девочки тут как тут, налетают на него бурей, хватают его за висящие ноги, задирают их кверху и опрокидывают Антона на спину... А то пристанут к нему: «Антон, Антон, покажи руки». Надо сказать, что у Серова была очень оригинальная кисть руки, в особенности забавна она была при взгляде на вертикально поставленную ладонь: небольшая, широкая, с непомерно короткими пальцами. Так пристанут девочки, что Антон в конце концов, чтобы отвязаться от них, молча протягивает им руку ладонью к ним и сам с ними весело смеется.

На почве этой дружбы и явилась на свет знаменитая серовская «Девочка с персиками», один из перлов русской портретной живописи. Только благодаря своей дружбе удалось Серову уговорить мою сестру Веру позировать ему. Двенадцатилетнюю, жизнерадостную бойкую девочку в летний погожий день так и тянет на волю, побегать, пошалить. А тут сиди в комнате за столом, да еще поменьше шевелись. Эта работа Серова потребовала много сеансов, пришлось сестре долго позировать для нее. Да Антон и сам признавал медленность своей работы, очень этим мучился и впоследствии говорил сестре, что он ее неоплатный должник⁵.

Одним из сильных увлечений Серова были всякие дикие звери. Часами просиживал он в зоологическом саду перед клетками хищников, внимательно изучая их позы, движения, повадки. Ну и рисовал же он зато зверей с исключительным, проникновенным мастерством. Серия рисунков Серова к басням Крылова — это яркий образец вдохновенного изображения зверей, птиц и животных... Изучив досконально обличие и характер зверей, Серов убежденно утверждал, что всякий человек непременно напоминает какое-нибудь животное⁶. Для доказательства этого своего утверждения он однажды устроил в нашем московском доме любопытное зрелище. Среди многочисленных, не помню по какому случаю собравшихся гостей, Серов выбрал несколько подходящих ему и с ними демонстрировал «зверинец», причем сам он изображал хозяина этого зверинца. Поочередно выводил он на показ публике своих «зверей», среди коих

М. А. Врубель был каменным бараном, причем Серов обязательно давал соответствующее объяснение. Почему-то из всего этого состава серовского зверинца мне особенно запомнился северный олень. Хозяин зверинца громогласно объявляет: «Северный олень, совершенно ручной, живет на севере, сена не ест», и выводит при этом К. И. Осипова, друга нашего детства. Северный олень стоит, уныло глядя на публику. И только, когда Серов поднес ему к носу клочок сена, мрачно качает отрицательно головой. В заключение показа своего зверинца сам Антон преобразился во льва. На четвереньках, энергичными упругими звериными прыжками, помахивая косматой головой, выскочил он на сцену, и весь дом огласился мощным, угрожающим, победоносным ревом царя зверей. Прочно засел у меня в памяти красочный рассказ Серова о его работе над двумя портретами, написанными им в совершенно различных условиях.

Еще малоизвестным художником писал он в Москве портрет А. И. Абрикосова, основателя известной кондитерской фабрики под фирмой «А. И. Абрикосов и Сыновья», человека уже преклонных лет⁷. Сеансы начинались с утра, поэтому Серов к 10 часам утра являлся на дом к Абрикосову и начинал свою работу. В 12 часов аккуратно приходили звать Алексея Ивановича завтракать. Старик сейчас же поднимался с места, просил Серова подождать немного и удалялся. Минут через 30—40 он возвращался и, как ни в чем не бывало, продолжал позировать, ковыряя зубы зубочисткой. Рассказывая это, Серов сам усаживался в кресло, принимал важную позу надутого Абрикосова и изображая, как тот, пресыщенный завтраком, сонными глазами глядел на художника. Затем он, не выдерживая, вскакивал и, болезненно переживая старую обиду, жаловался на хамское отношение московского купца к художнику⁸.

Второй портрет Серов, в те времена уже общепризнанный мастер, писал с самого царя Александра III в Петербурге. С неумолимой точностью он должен был являться к назначенному часу в Аничков дворец, где царь ему позировал, уделяя на сеанс не более 20 минут времени. Один раз Серов, явившийся, как то требовалось, к указанному часу, не застал царя во дворце и ему было предложено обождать немного в одной из комнат, окна которой выходили во двор. Ждать долго не пришлось. Скоро во дворе раздались резкие звуки трубного сигнала. Серов бросился кокну и видит: выбегающие из караульного помещения солдаты с молниеносной быстротой строятся в ряды для встречи царя. Тут же на полной рыси влетает во двор пара взмыленных рысаков, как вкопанная, останавливается у подъезда дворца и из саней, подхваченная под руки выскочившими из дворца служителями, медленно поднимается высокая громоздкая фигура Александра III.

«Я почувствовал себя в Вавилоне или в древней Ассирии», кончал свой рассказ Серов: «Ни дать, ни взять Навуходоносор какой-то — даже холодок у меня по спине пробежал...»⁹

Из художников-сверстников Серов ближе прочих был дружен с Константином Коровиным, талант которого он очень высоко ценил. После ухода из-за женитьбы из мастерской, в которой он работал совместно с Остроуховым, Серов около года работал вместе с Коровиным в мастерской на Ленивке¹⁰. Там, между прочим, написан им находящийся в Третьяковской галерее портрет Константина Коровина в жилете, полулежащего на диване.

Странно было видеть тесную дружбу этих двух художников, столь различных по характеру, по привычкам и по образу жизни. Серов, неизменно аккуратно одетый, тщательно причесанный, был всегда обаятелен и на вид угрюмо-серьезен, а Коровин отличался непостоянством, в достаточной степени легкомыслием, мало приятной «художественной» небрежностью в костюме. «Паж времен Медичисов» — прозвал его Серов за вечно торчащую у него между жилетом и брюками белую рубашку. Серов был выдержанного, стойкого характера и очень определенного образа мыслей, Коровин же метался, как былинка по ветру: сегодня он на похоронах Баумана в 1905 году под впечатлением увлекательного подъема масс дает сто рублей в кассу революционеров¹¹, а завтра с излишней почтительностью заискивает перед директором императорских театров.

Никогда не забуду характерной для обоих друзей сцены, свидетелем которой я был. В 1907 году от всех служащих казенных учреждений отбирали подписку — обязательство не состоять членом противоправительственных политических партий. Серов и Коровин в это время были профессорами Школы живописи, ваяния и зодчества, где им и было предложено дать эту подписку. Серов наотрез отказался, несмотря на то, что за этот отказ ему грозило увольнение со службы. Коровин, безропотно подписавший обязательство, всячески уговаривал и упрашивал друга последовать его примеру. «Ну, Тоша, милый! Голубчик! — жалостливым слезливым голосом умолял он Серова. — Ну, не ходи в пасть ко льву — подпиши эту прокламацию. Черт с ней! Ну, что тебе стоит. Подмахни, не упрямься». Никакие увещания, никакие слезы не подействовали — Серов остался непреклонен, подписи не дал и со школой расстался¹².

А как талантливы, всесторонне талантливы были оба. Когда в хорошем расположении духа сойдутся они, бывало, конца-края нет их остроумным шуткам, блестящим рассказам, метким имитациям. Сколько веселых часов провели мы с ними в столовой нашего московского дома, где находилось небольшое выпуклое зеркало, до неузнаваемости искажавшее черты смотревшего в него лица. Серов и Коровин наперерыв начинали изображать различные типы. Особенно ярко запомнился мне «московский извозчик» Серова и «доктор» Коровина. «Прокатайте, барии, гривенничек»,— хрипел первый... «Да, есть маленькое затверденьи-цс-с»,— цедил снисходительно сквозь зубы второй.

Удивительно, что выросший в семье композиторов, сам от природы очень музыкальный, обладавший на редкость тонким слухом, Серов не играл ни на каком инструменте, даже на фортепиано. Единственный музыкальный инструмент, что я помню в его руках, это бубен, настоящий испанский бубен, на котором он в период нашего общего увлечения оперой «Кармен» неподражаемо сопровождал исполняемый мной на фортепиано антракт перед четвертым актом этой оперы.

В спектаклях нашего дома Серов, если только он в это время жил в Москве или Абрамцеве, всегда принимал самое деятельное участие и в каждой порученной ему роли создавал интересную, характерную фигуру. В первый раз на сцене выступил он со всеми нами, детьми, в 1881 году, в пьесе отца моего «Иосиф», написанной на библейский сюжет¹³. Шестнадцатилетним мальчиком — взрослым среди нас — он играл роль измаильтянского купца, покупающего Иосифа в пустыне у его братьев. Из всего исполнения Серовым этой роли ярко сохранился у меня в памяти его жест в сцене разговора — торга купца с братьями — я играл старшего брата Рувима, предлагающего купцу купить в рабы Иосифа. «Рабов не нужно мне — вся черная ватага», — блистая белыми зубами, произносил он высокомерным тоном, превращенный гримом в смуглого брюнета-араба, и при этом он указывал большим пальцем левой руки на стоящую сзади него толпу своих чернокожих рабов...

Главной же специальностью и любимым делом Серова в этих наших спектаклях были закулисные звуки. Неподражаемо, изумительно ржал он конем, вздыбившимся под ханом Намыком и выбившим его из седла в «Черном тюрбане». Трогательно в этой же пьесе ворковал он голубком в сцене монолога томящейся в гареме хана Намыка несчастной Фати-мы¹⁴... В трагедии отца «Царь Саул» Антон из-за кулис кричал Голиафом, вызывающим на единоборство кого-нибудь из еврейского войска. Оригинально воспроизводил он речь великана: кончая каждую фразу, он тут же изображал и горное эхо, повторяющее последние слова каждой строчки.

В «Женитьбе» Гоголя Антон играл моряка Жевакина, одного из женихов¹⁵, и вместе с тем ни за что не уступал другому закулисную реплику извозчика, а изображать извозчика он всегда как-то особенно любил, о чем я уже поминал раньше. Только что уйдя со сцены за кулисы, Антон опрометью выскакивал наружу и кругом обегал поленовский дом в Абрамцеве, где летом шла «Женитьба», и там, снаружи, присев почему-то на корточки, ожидал прыжка Подколесина из окна, чтобы сказать буквально пять слов реплики извозчика.

Нельзя сказать, чтобы Серов очень охотно соглашался принимать участие в наших спектаклях, приходилось сильно его раскачивать и уговаривать. Приходилось нажимать на него даже отцу, но, раз взявшись за дело, он уж весь целиком отдавался ему¹⁶

С трудом поддаваясь уговорам принять участие в спектаклях, Антон сам рвался в бой, как только дело доходило до костюмированных вечеров. Тут он всегда раскрывал свою богатую фантазию. Ярким воспоминанием остался в памяти показанный им игрушечный зайчик. На специально сооруженной для этого его трюка тележке-платформе сидел на стульчике Антон в белом меховом одеянии и в маске зайца с длинными ушами. Перед ним на скамеечке стоял барабан, по которому он бил палочками в такт вращающимся колесам. Вез все это сооружение один из моих двоюродных братьев, одетый маленькой девочкой. Успех этой презабавной шутки Антона был колоссален, хохот кругом него стоял несмолкаемый¹⁷.

В 1889 году Серов женился и, оказавшись ревностным семьянином, уже много реже бывал у нас.

Отдавшись целиком своей домашней жизни, Серов навсегда сохранил с нашей семьей свои тесные дружеские отношения и трогательную любовь к моей матери, неизменно высказывавшуюся им в трудные дни ее жизни.

2. Дневниковые записи, письма и беседы Мамонтовых

...Все лето < 1875 года> гостили Валентина Семеновна с сыном.

<...> Все лето < 1879 года> было очень плохое, дождливое и холодное <...> гостил Валентин Серов (под названием Антон).

<...> В начале июня < 1884 года> явился Серов и до сегодня пребывает, обольщая всех своими разнообразными талантами. В конце июля зашел разговор о каком-нибудь представлении. И я, по обыкновению, состряпал наскоро двухактную пьесу «Черный Тюрбан», а Кротков¹⁸с маху сочинил несколько номеров музыки. П. А. Спиро с большим успехом разыграл хана Намыка, а Антон Серов в роли Моллы обольстительно плясал; как танцовщица <...> Публики было не особенно много (1 августа), но хохоту и удовольствия было много. В. М. Васнецов сочинил и нарисовал очень талантливо афишу. Декорации были написаны Серовым и Остроуховым¹⁹.

<С. И. М а м о н т о в>. «Летопись сельца Абрамцева».—-

...я выехал вместе с Антоном, который отправился к Малютину²³ писать лошадей (по заказу). <...>

...Антон болен пузырем не опасно но страдает изрядно подробности письмом.

...Согласно обещанию сообщаю вам о здоровье Антона. Сам он не чувствует облегчения, доктора же уверяют, что болезнь проходит. Нарыва нет; жар спал, является аппетит. Вчера я целый день провел у него — на мой взгляд ему лучше. <...>

...Антон духом не падает, но временами бывает угнетаем болями. Около него чередуются товарищи и в особенности Миша <М. А. Мамонтов^⁴ ухаживает за ним. Когда разрешится болезнь, сказать нельзя. <...>

...Антону лучше. Вчера у него был доктор Кни²⁵, приглашенный самим Пфелем²⁶ для более точного исследования: нет ли нарыва. Нарыв он нашел, но прибавил, что это нисколько не опасно и что нарыв прорвется сам собою и притом самым благоприятным образом. А после того как прорвется нарыв, должны прекратиться все спазмы, а с ними и все мучения. По мнению докторов, момент выздоровления наступит завтра, и с каждым днем будет ощущаться заметное улучшение. <...>

...Он очень нехорош. С дня на день ему становилось все хуже и хуже. В воскресенье у него был сильный жар и частые спазмы. Пригласили Поспелова; тот подтвердил определение Пфеля; у Антона воспаление предстательной железы (prostate). Сильные боли не дают ему спать, спазмы повторяются через каждые семь минут и заставляют его метаться по постели. Два раза ставили пиявки, несколько раз банки. Три раза в день ему делают теплые ванны, но все это не прекращает боли; приходится по временам вспрыскивать морфий. Доктора опасаются за нарыв, который не пришлось бы разрезать. В понедельник и вторник ему было несколько лучше — не было жару. Сегодня я еще не знаю ничего о его здоровье, жду Мишу <М. А. Мамонтова>, который сегодня целый день у него; самому же мне не пришлось сегодня навестить Антона <...>

P. S, Миша вернулся в 12^!/г ночи. Антону опять хуже, хотя за нарыв

доктора спокойны. У него до сих пор болела левая сторона железы, теперь начинает опухать правая, а левая проходит. Вечером Антон кричал от боли и успокоился только после подкожного вспрыскивания²⁷. <...>

...С самого 20-го июля первым гостем у нас был Антон, приехавший со своей кузиной (скульпторкой)²⁸ <...> 1 августа Антон начал писать с меня и писал уже два раза²⁹. <...>

...Вообще он <М. В. НеСтеров> производит очень хорошее впечатление, гораздо лучше, чем Серов, который тоже едет в Париж³⁰. <...>

...Серов начал в августе портрет Параши³¹ и поработав еще два дня подарил его мне. Портрет превосходный. Параша похожа, а главное хорошенькая. <...>

...Миша, Юра <Мамонтовы> и Серов с женой выезжают тридцатого, так что в Париж приедут не ранее 5-го сентября³². <...>

...Вчера узнали мы, что у Антона родился сын³³, это был для нас сюрприз-—мы даже не знали, что она была в таком положении. <...>

...Коровин и Серов возвратились с Севера. Зябли, голодали, а все-таки написали массу этюдов³⁴. <... >

...Слышу звонок. Что-то скажут? Это Серов. Он тебе и Грише <Г. А. Рачинскому> шлет поклон. <...>

...Вас интересует, многие ли из прославленных теперь имен начинали под моим руководством свою карьеру? Многие, правда, теперь блещут на сценическом небосклоне, но большинство из них преклонились перед девизом: «искусство ради денег». Вот взять хотя бы Ф. И. Шаляпина. Куда девалось его былое стремление работать, совершенствоваться и идти вперед? Теперь у него искусство на втором плане и все помыслы ушли на то, как бы побольше выколотить денег. А там покупка домов, имений...

И топчется он, вот уже несколько лет, на одном месте, нисколько не заботясь об обогащении репертуара.

Отыскал ему я как-то малоизвестную оперу Верди «Атилла» — великолепная в ней для него роль, как в сценическом, так и в вокальном отношении. Предложил... Схватился горячо, но так же скоро остыл, как загорелся. Недосуг! Про других уже не говорю, — выбрал яркий пример. Не особенно доволен я и К. А. Коровиным; хотя он теперь и академик живописи. Приобрел он пренеприятный привкус современного декадентского кривляния, а это ему совершенно не нужно, в нем столько самобытного, природного таланта. Вместо того, чтобы совершенствоваться — отвлекается в сторону. Радуюсь зато за В. А. Серова. Он серьезнее всех, не увлекается мелкими успехами и хочет творить самостоятельно. Жаль искренне М. А. Врубеля. В нем погибла большая сила. Он резко ушел вперед в живописи и внес значительное движение и высокий подъем. Теперь он безнадежно болен. Был два раза у него в санатории. Бормочет что-то, поет и с трудом узнает по голосу, хотя деменция* не сильная, но зрения уже абсолютно не существует.

Е. К 25-летию частной оперы. У С. И. Мамонтова.— «Театр», 1910, № 568, 9 января; частично перепечатано в газете «Голос Москвы», 1910, 10 января, № 7.